Александр Домогаров: по сей день не знаю, как возродиться к жизни после смерти сына

Домогаров редко дает интервью. И его можно понять: не раз и не два журналисты желтой прессы с упоением смаковали самые грязные сплетни и слухи об актере. Потеряв в 2008 году старшего сына Дмитрия, артист и вовсе замкнулся в себе. Первое интервью после долгого молчания Александр дал одному из изданий. Признается – загружает себя работой по максимуму, чтобы не было время чувствовать боль и пустоту.

ВЫРОС В ДВОРЯНСКОМ ГНЕЗДЕ
— Я поздний ребенок. Когда родился, папе, Юрию Львовичу, исполнилось 49. Он был настоящей глыбой. И прекрасным примером: все, что есть во мне хорошего, в первую очередь от него. Мое самое раннее воспоминание – героического вида отец на красно-белой «Победе». Настоящий воин – кавалер ордена Боевого Красного Знамени. Но однажды его вызвали и сказали: «Партбилет на стол, майор. Вы скрывали, что  Домогаров только по матери». По отцу он происходил из княжеского рода Сумбатовых. Исключение из партии стало для папы трагедией, но он не сломался. Более того – нашел силы подняться: спустя годы стал одним из заместителей директора большого московского завода, потом директором «Москонцерта», «Госконцерта». И наконец – управляющим фирмы «Союзатракион», которая в 1971 году привезла все развлечения мира в Москву. Мне тогда было семь лет, и я на всех этих горках катался! Рос избалованным ребенком – папа мог все.

В концертных организациях, которые возглавлял отец, числились и Муслим Магомаев, и Иосиф Кобзон, и Людмила Гурченко, и Марк Бернес – лучший его друг. Они даже дачные участки хотели купит по соседству, но в последний момент папа отказался: «Рядом с тобой, Марк, — никогда!». Эти двое были не разлей вода, но жить рядом им казалось мучительным – оба слишком своеобразные натуры. С мая по октябрь мы обитали в писательском поселке Красная Пахра. Соседи – поэт Александр Твардовский1, композитор Дмитрий Шостакович, певица Людмила Зыкина, писатель и драматург Александр Андреев с женой тетей Лидой, нашей дальней родственницей. Помню огромный стол, за которым сидело много людей. Дядя Саша – во главе. Я ел жареную картошку, которую обожаю до сих пор, а он читал своих гостям свои книги. «Глава третья…» — произносил писатель. И под огромным абажуром все слушали, что он написал нового. Это было замечательно красиво. Такое дворянское гнездо.

Когда отец приходил после работы домой и удалялся в комнату, закрывая дверь, я понимал – туда нельзя. Лишь если она открыта, можно войти и сказать: «Здравствуй, папа!». Но несмотря на его диктаторские замашки, семья была гармоничной и счастливой. В ней наблюдались традиции, которые я обожал. Например, обедать только вместе. Если кто-то задерживался на работе или учебе, его обязательно ждали. Это было прекрасное время. Однако всему приходит конец. Я уже учился в институте, когда папина знакомая попросила его помочь в строительстве детского музыкального театра на проспекте Вернадского в Москве. Отец согласился. Потом поставил там «Синюю птицу» и радовался, как ребенок: всегда мечтал о театре, до войны недолгое время был артистом, а тут вновь мог заниматься любимым делом. Помню, после премьеры папа сказал: «Все. Я свою миссию выполнил». И будто подвел черту. Вскоре его не стало. Мама ушла через восемь лет. Четрые года я ее держал, другие четыре уже осознавал – бесполезно. Смерть была неминуемой и неотвратимой. Не решался признаться себе, что мама ушла давно – вместе с отцом. А все это время на земле оставалась лишь ее оболочка. Связи с родителями не утратил до сих пор. Они мне часто снятся: знаю – нужно помянуть, зайти в храм, свечку поставить. Это знак: «Родные, я вас люблю. Я вас не забыл».

В КАКОЙ-ТО МОМЕНТ НАЧАЛ МЕРИТЬ ЖИЗНЬ ПОТЕРЯМИ
-Когда ушли родители, у меня появилась названная мама, актриса Мира Кнушевицкая. Она знала нашу семью много лет, и мы с ней вместе служили в Театре имени Моссовета. Пришел, осиротевший после маминых похорон, а она обняла, прижала к себе, погладила по голове: «Сыночка, сыночка…». Я откликнулся: «Да, мама…». С тех пор так и зову – мамой. У нее есть свой ребенок – Андрюша Рапопорт, артист нашего театра. А на старости лет появился еще один, очень сложный, — я.

Мама Мира любовью и советами поддерживает меня во всем. Она уникальный человек с огромной внутренней культурой. Если мы и ссоримся, то по мелочам. Люди так устроены – слишком свободно общаемся с близкими: позволяем себе быть грубыми, резкими. Бываем такими, какими не показываемся чужим. И я часто у Миры прошу прощения, глажу ее и говорю: «Ну, мам, был неправ. Вспылил». Прощает. Мы нечасто видимся, но созваниваемся постоянно, по несколько раз на дню. Бывает, не подходит к телефону – тогда я паникую. Сразу бросаюсь звонить Андрюшке. Тот успокаивает: «Мама пошла гулять, а телефон дома забыла». Она тоже волнуется за меня. Переживает, что нервничаю, что устал, что не слушаю ее советов. А я ничьих советов не слушаю! Привык набивать шишки сам. И в этом неисправим…

Жизнь – хрупкая вещь. Бывает, все рушится, когда приходят результаты анализов крови: думал, что здоров, а у тебя, оказывается, лейкоз. Или был у тебя родной человек, а потом раз – и погиб… К сожалению, в определенном возрасте я начал мерить жизнь потерями. Больно, страшно. Понимаешь, что добровольно идешь в бездну. Это не страх смерти, а ощущение, что время катастрофически быстро уходит. Когда становится грустно, стараюсь вспомнить моменты счастья. В памяти они плотно заслонены трагическими картинками, но все же существуют. Счастье = это институт: необоснованное, яркое ощущение собственной гениальности. Еще – служба в рядах вооруженных сил, конкретно – в Театре Советской Армии. В те времена в Москве равной нам труппы не было: Меньшиков, Балуев, Ташков, Певцов, Лазарев и дальше по списку. И конечно же, счастье – это встреча с моей второй женой Иркой и рождение младшего сына Сашки. Мы были такими бесшабашными!

БЕРЕМЕННОСТЬ ЖЕНЫ СКРЫВАЛИ ОТ РОДИТЕЛЕЙ
— Помню, как впервые приехали с ребенком к моим родителям на дачу: машину тогда украли, и мы везли сына Сашку на электричке в сумке. Мама с папой были в шоке, потому что даже не знали о беременности жены. Мы жили отдельно и тщательно скрывали положение Иры – готовили сюрприз. Помню, как папа посмотрел на нас и сказал: «Идиоты». Но с такой любовью сказал!

Саша – моя гордость и надежда. Выучился на актера, снялся уже в нескольких картинах. В том числе – в главной роли в ленте Валерия Пендраковского и Юрия Рогощина «Только не сейчас». Очень волновался и меня на премьеру не пустил. Когда я попросил принести видео, ответил: «Тебе не надо смотреть», — сын почему-то стеснялся этой роли. Зато привез фильм «Елки», в котором классно сыграл лыжника. За просмотром мы и встретили этот Новый год! Фильм мне очень понравился: смеялся и узнавал себя в 16 лет. Думаю, сын пойдет дальше актерства – его привлекает режиссура. Хочет уехать в Америку учиться. Я понимаю его рвение: он получит там прекрасный опыт и знания.

Смотрю сегодня на возмужавшего Сашку и вспоминаю счастливый эпизод его детства. В четыре года он снялся в рекламе. За работу полагался гонорар, и получив деньги, мы сразу поехали в «Детский мир» — купили снегокат, о котором сын мечтал. Мне же в его возрасте хотелось лошадку: представлял, как поселю ее у папы в гараже и стану кормить сеном. Мечту осуществил в 45: подарил коня Сашке на 20-летие. Помню, бурно обсуждали подарок с Ирой. Говорил: «Машину можно купить. Но зачем? Буду дергаться: куда Сашка поехал, когда вернется?.. Давай купим коня». Ирина сопротивлялась. Я настоял на своем и провернул авантюру. В день рождения позвал Сашку: «Поедем на конноспортивную базу, отдохнем». Спрашивает: «Ты че коня мне хочешь подарить?» — «Какой конь? Кризис на дворе! Там санки, балалаечники, в ресторан можно зайти. Развлекайся! С Днем рождения!». Весь сценарий я продумал до мелочей: как следует погуляли на базе, сели было в машину, но тут «случайно» на встречу нам выходит хозяин конюшни. «Что же вы, — говорит, — даже не покатаетесь?». Я к сыну: «Что думаешь?» Он: «Давай!». Мой друг, замечательный каскадер Богородский, сначала дал Сашке самого спокойного коня. Тот, хоть конным спортом и не занимался, в седле держался прекрасно! Тогда Богородский говорит: «А на моем старичке прокатишься?» — и ведет коня, которого я купил. А он совсем молодой, копытом бьет. Парень головой мотает: «Нет, на этого не сяду!». Вокруг уже толпа собралась. Шепчу: «Сын, не позорь меня пожалуйста…». Он забрался в седло: «Как диван, пап! Все нормально!». А я: «Забирай документы. Твое!». Теперь темно-гнедой Эльбрус стоит в конюшне под Подольском. Сын его обожает!

К сожалению, лимит счастливых мгновений быстро исчерпывается. Эти воспоминания и есть мой рай. Правда, гораздо чаще возникает ощущение, что живу в аду. Ведь у меня был еще один ребенок. И я его потерял…

УВИДЕВ СЫНА В МОРГЕ, УМЕР САМ…
— Чтобы я ни делал, гибель Димки стоит перед глазами. Помню, как приехал проститься в морг. Когда увидел тело – умер сам. Это страшно до сих пор. Потому что человек, который мчался на джипе и убил моего ребенка, не наказан. Просто он подполковник Главного разведывательного управления… Выдвигается версия: мол, никаких правил не нарушал, ехал тихонечко, со скоростью 60 км в час… Только его джип почему-то провертело шесть раз!!!

Меня уже ничто не сможет испугать в этой жизни – я все прошел. Похоронил родителей, сына, со всеми близкими мысленно простился. Это меня очень изменило. Стал жестче, неприятнее. Когда оплакивал Диму, журналисты, бросающиеся на каждую трагедию, следили за каждым моим шагом… Помню, общался этой весной с Кириллом Козаковым, сыном великого артиста. Он как раз привез тело отца из Израиля, не спал шесть суток. И когда в разговоре зашла речь о грязной статье, которую на второй день после смерти Михаила Михайловича напечатал одна желтая газетка, Кирилл сказал: «Читал. Но знаешь, я столько пережил, что мне фиолетово». И я его понимаю. Чтобы ни писали после гибели сына, мне тоже было фиолетово.

Димки не стало за несколько дней до моего 45-летия. Я не собирался устраивать день рождения. Но было так плохо, что физически не мог находиться дома один. Стал посылать всем SMS: “Приезжайте». Откликнулось 120 человек! Не знал, куда гостей усадить. Выносил из дома ковры и кидал на траву, чтобы люди могли рассесться. Не хватало посуды, рюмок, тарелок, еды. Пришлось метнуться в магазин за продуктами и посудой. И я летал! Совсем не помню этого дня, так как бегал всех встречать А люди все подъезжали и подъезжали. Вся улица в машинах… Возможно, день рождения нельзя справлять практически сразу после похорон. Но это было не желание развлечься, а крик отчаяния, вопль о помощи. И мне помогли. Людей, которые меня очень любят, оказалось гораздо больше, чем я ожидал. Вот таким было высшее проявление счастья. Его вкус сильно горчил. Но если пролистать жизнь каждого человека, все мы – счастливые несчастные люди…

МОЯ ТЕРРИТОРИЯ ПОКОЯ УМЕЩАЕТСЯ В 37 СОТОК
— Я разный. Сегодня добрый, завтра – злой. Могу взорваться от человеческой тупости. Или от какого-то пустяка впасть в совершенно благостное состояние, в нирвану, когда весь мир хочется сделать счастливым. Иногда есть желание раствориться и просто исчезнуть с поверхности земли. А порой тянет крикнуть: «Да я еще живой, ребята!»

Мне очень дорог дом в Подмосковье, где поселился три с половиной года назад. После спектакля доезжаю сюда за 50 минут. Когда за мной закрываются ворота, возникает удивительно ощущение – это моя территория покоя в 37 соток. Воздух потрясающий, сосны, березы, тишина. Сюда ни один лишний человек попасть не может. Правда, однажды журналисты наняли вертолет и сняли дом с высоты птичьего полета. Опубликовали в газетке фото со стрелочками: мол, полюбуйтесь, как живет чудовище. Вот здесь – домик для его машинок, тут – для собачек, ведь только с ними он находит общий язык. Собак я действительно обожаю. Они благороднее многих людей.

В юности у нас с Иркой была афганская борзая Найк. Пес оказался редкой сволочью: половина моих шрамов – его зубов дело. Но несмотря на характер, мы его обожали, и Найк дожил до непростительного для породистой собаки возраста – 14 лет. Потом завели Уну –красотку породы канне корсо. Привез ее со съемок в Киеве – в Москве тогда почти таких не водилось. Щенка мне вручили в качестве подарка: в лукошке лежало странное существо, похожее на мышку. И очень быстро оно превратилось в какую-то непонятную корову – вернее, в теленка весом 56 кг… Сейчас Уна живет с Ирой и Сашей. А у меня недавно появился 2,5 месячный щенок канне корсо по имени Николь. Вырастет большая – станет Никой. Есть еще одна животинка – дворняжка. Как-то уезжаю на спектакль и вижу: по участку шастает маленькая жалкая собачонка. Пробежала и исчезла куда-то. Дня через три захожу в гараж – снова она. Вызвал людей, которые у меня работают, спросил, откуда псинка взялась. Отвечают: «Ну, Александр Юрьевич, вы же добрый, не выбросите…» Для порядка сделал строгий вид, но не выгнал. Назвал приблуду Вегой. Хорошая собака. Люблю ее.

Еще среди моих любовей – машины. Хотел бы сказать, что целая коллекция, однако не могу – всего четыре штуки. Зато я собираю холодное оружие. Самый дорогой из сорока экземпляров – арабский обоюдоострый кинжал XVIII века с костяной ручкой и заточенным с двух сторон 18-сантиметровым клинком. Волнуюсь, когда гости снимают его со стены: это же страшное оружие. А шашками, которые у меня тоже есть, легко можно разрубить всадника от головы до седла. Более мирная коллекция – живописи. Не собираю картины какого-то определенного периода или направления – приобретаю то, что нравится. Обожаю Врубеля. Если предложат, обязательно куплю. Не из-за того, что иметь его картину престижно, а потому что нравится манера письма. Только «демона» не куплю. У меня ведь дома иконы стоят. Демон с иконами – нехорошо…

РАБОТА ПОМОГАЕТ ЗАБЫТЬ УЖАС ПОТЕРИ
— На земле есть люди, которые держат. Это сын Саша. Еще – бывшая жена Ира, ставшая ближайшим другом: она – первая, кому звоню, если что-то случилось. Конечно же – названная мама Мира. И зрители, ради которых выхожу на сцену. Люблю дни, загруженные работой. Хочу быть нужным. Не выгодным, а нужным! А больше всего на свете пугает собственная бесполезность: в материальном плане, моральном, психологическом. Физическом.

Вот, например, нужно играть спектакль. А ты пустой – ни сил, ни энергии нет, и взяться им неоткуда. Но вышел к зрителям… И вдруг с организмом происходит что-то волшебное! Ощущение, будто летишь на воздушной подушке и творишь чудеса. А в конце спектакля – эйфория. Потому что видишь людей, которые плачут в зале и кричат тебе браво. Потом едешь на вокзал уставший.Садишься в вагон, заказываешь чаю и соляночку, чтобы поесть хотя бы раз в день… Работа помогает забыть ужас потери: мне до сих пор трудно жить. Не знаю, как возродиться после смерти сына. Эта боль не уйдет никогда, я в ней существую.

Загружаю график до такой степени, чтобы не было возможности проснувшись сказать: «Ой, как мне плохо…», и погрузиться в боль целиком. Встаю часто в отвратительном состоянии, а через 20 минут начинаю соображать, что нужно работать. В итоге через полтора часа рожаю внутри ощущение, будто жизнь прекрасна. Даже ритуал есть, как утром прийти в нормальное состояние: горячая-горячая ванна в течении часа, много-много крепкого кофе – чашки три минимум. И много-много-много-много сигарет. С утра высаживаю полпачки красного Marlboro и бегу на съемки, на репетицию, по делам. Кручусь, кручусь без продыху как булка в колесе! А вот когда работа закончена, наступает самое страшное время – с девяти вечера до шести утра. Внутренние монологи, которые ведут в эти часы, лучше никому не знать.

Обожаю находиться дома в одиночестве. Но это не вынужденное одиночество, а добровольное. Из разряда «оставьте меня в покое». Хотя моментами оно начинает тяготить: тогда четко осознаю, что живу не так, как хочу. Иногда даже переживаю, что не являюсь отцом многодетного семейства. Знаете, таким благообразным папашей, как Иван Охлобыстин! Мне не нужны постоянные бури. Я обычный человек, который желает спокойствия, счастья. Жениться мечтаю и дочку родить. Любовь дочери – чувство, которое не проходит. А мне хочется той женской любви, которая будет со мной всегда. И тем больнее читать сейчас, что летом, я дескать, стану отцом. Неприятное вранье – нельзя играть святым…

Женщины в моей жизни занимают большое место. Не могу без них. Но при этом совершенно не понимаю: невероятно сложные существа. Мы, мужчины, в сравнении с вами, примитивны. Даже физиологически. Я постоянно нахожусь в поиске второй половинки. Ахматова сказала о мужчинах: «Вы все хотите любить Клеопатру, а женитесь на Пенелопе». У меня всю жизнь происходит так. Гонюсь за ускользающим счастьем… Иногда кажется, что нашел. Рядом – идеал, богиня, в доме – все атрибуты уюта: газеты, телевизор, тапочки, обед горячий. Но приходишь через какое-то время – обед холодный, тапочек нет… Не складывается… Один знакомый после моего очередного расставания сказал: «Перестань страдать! Зато тебе есть чем играть!» И он прав. Было много потерь и встреч, много горя и счастья. И поэтому режиссерам не нужно мне объяснять, что и как сыграть в той или иной сцене – из закромов своей души я могу достать практически все…